Терновая обитель - Страница 38

Дверь сарая была приоткрыта. Я распахнула ее настежь. «Потому что прошлой ночью…»

Я остановилась на пороге как вкопанная. Вильям, шедший сзади, налетел на меня и уже начал было извиняться, как тоже потерял дар речи от удивления. Мы оба стояли в дверях и не отрывали глаз от того, что лежало в углу сарая.

На подстилке Ходжа, свернувшись калачиком и стараясь казаться как можно меньше, на нас испуганно таращилась собака. Колли. Грязный и тощий, дрожащий от страха. Черно-белый призрак, вернее, сон из прошлого. Из далекого прошлого.

Я даже не вспомнила о Джессами и его прокушенной руке. Я опустилась на колени рядом с собакой, как двадцать лет назад на кухне моих родителей. Животное замерло и задрожало. Прижатый к полу облезший хвост чуть-чуть шевельнулся. Голова потянулась ко мне ― он хотел лизнуть мне руку. Вокруг шеи пса была завязана толстая старая веревка. Конец ее был перекушен.

Вильям опустился рядом и стал гладить собаку по голове.

― Какой он худой! Он умирает от голода!

― Да. Осторожнее. С ним все в порядке, но если ты нечаянно сделаешь ему больно, он может укусить.

Все время, пока я говорила, мои руки ласково поглаживали и ощупывали собаку.

― Вильям, беги скорее на кухню и подогрей немного молока. До комнатной температуры, не больше. Попробуй пальцем, ладно? Потом накроши в молоко кусок хлеба и принеси сюда в миске. Не выпускай Ходжа на улицу. И захвати с собой острый кухонный нож, надо перерезать эту веревку. Все в порядке, малыш, все в порядке. Лежи спокойно.

Вильям убежал. Пес привстал и лизнул мне подбородок. Я ласково говорила с ним, поглаживая и баюкая. Колли был ужасно тощий, с абсолютно сухим потрескавшимся носом. Длинная шерсть свалялась грязными клочьями. Постепенно дрожь перешла в редкие короткие спазмы и наконец совсем прекратилась. На газетах, там, где он лежал, виднелись пятна крови. Осторожно осматривая собаку, я нашла наконец рану ― голую проплешину у самого хвоста, до сих пор сочащуюся кровью. Без сомнения, это он укусил Джессами сегодня ночью. Если мальчик задел эту рану, выпуская собаку из капкана, тогда понятно, почему пес его укусил.

― Может, принести еще кошачьего корма? ― спросил Вильям.

― Нет, он слишком долго голодал. Хлеба с молоком пока достаточно. Теперь пускай поспит.

― Можно мне его погладить?

― И поговори с ним, пока я выкатываю велосипед. Не думаю, что бедняга теперь скоро снова начнет доверять людям.

Потом мы оставили его отдыхать, вышли из сарая и закрыли за собой дверь.

― Так вот почему вы спрашивали о капканах?

― Да.

― Но тогда вы еще не знали о собаке, правда?

― Нет. Впрочем, кое-что знала. Вот послушай. ― И я рассказала ему о ночном происшествии с Джессами. ― И если пес попал в капкан за хвост, а Джессами стал неловко освобождать его, то понятно, почему колли стал кусаться. Рана у хвоста слишком большая ― какой бы там ни был капкан, я собираюсь найти его и убрать.

― Можно, я вам помогу?

― Конечно, я рассчитываю на твою помощь. Джессами сказал, что это случилось «около большой усадьбы». Это далеко отсюда?

― Нет, около полумили.

― Тогда поехали.

Хотя «большая усадьба» действительно была огромной, но даже после беглого взгляда на эти живописные руины было достаточно, чтобы понять ― здесь никто не стал бы расставлять силки и капканы. Либо Джессами меня не понял, либо сказал первое, что взбрело в голову, чтобы избежать дальнейших расспросов.

Практически не тронутые временем ступени вели к дверному проему главного входа, поднимаясь над высохшим рвом и узким двориком, куда выходили низкие оконца подсобных помещений, находившихся раньше ниже уровня первого этажа ― оружейная, бильярдная, кухни, прачечная и тому подобное. Подвал располагался еще ниже.

― Никто не станет ставить здесь капканы, ― сказал Вильям, когда мы взобрались по ступеням и стали смотреть в низкие оконца на балюстраде.

― Похоже, ты прав. А если собака как-то попала в дом и… и, например, провалилась в какую-то яму? Тогда можно считать, что она попала в ловушку.

― Сама? С веревкой на шее? Можно, я спущусь и посмотрю, что там внизу?

― Хорошо, только, ради Бога, будь осторожен.

Я с тревогой смотрела, как мальчик медленно пробирается между обвалившимися балками перекрытий. Наконец он протиснулся к отверстию, которое раньше было окошком.

― Что ты там видишь?

Ответа не последовало. Затем Вильям молча отодвинулся. Я слезла вниз и осторожно приблизилась к окошку. Вильям пропустил меня, и я смогла заглянуть внутрь.

Комната была маленькой, с низким потолком и трещинами на стенах. Пол завален каменной крошкой и гниющими остатками каких-то деревянных частей. Дубовая дверь соскочила с петель и лежит на полу. А к крюку в дверном проеме привязана толстая веревка. Там же ― щербатая старая голубая миска, пустая и сухая. Собачий помет на небольшом расстоянии от крюка. И перекрывающая вонь экскрементов тюремная атмосфера ужаса и отчаяния, гибель любви и надежды.

Мы ничего не сказали друг другу. Я крепко закусила губу, чтобы сдержать слова, готовые сорваться с языка. Вильям, кажется, глотал слезы.

В молчании мы выбрались наверх и мрачно зашагали к велосипедам.

Вместо того чтобы сесть на велосипед, Вильям обернулся и стал глядеть мимо меня, на развалины большой усадьбы.

― Они могут забрать его назад?

― Кто «они»?

― Те, кто держал его там. Вы сказали, Джессами думает, что это цыгане.

Я покачала головой.

― Кто бы ни оставил его умирать от голода на веревке, они не имеют никаких шансов… слышишь, ни малейшего шанса заполучить его обратно. Им повезет, если они избегнут судебной ответственности за такое. Нет, не бойся. Если это сделали цыгане, мы никогда о них больше не услышим.